MIA главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции |  Маркс Энгельс архив

Рабочее движение

Фридрих Энгельс

Оригинал находится на странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее обновление Май 2011г.

Даже если бы я привёл меньшее количество примеров, каждый должен был бы со мной согласиться, что английские рабочие не могут чувствовать себя счастливыми в том положении, в которое они поставлены, что в таком положении ни отдельный человек, ни целый класс не может жить, чувствовать и мыслить по-человечески. Ясно, что рабочие должны стремиться выйти из положения, превращающего их в животных, и добиваться лучшего, более соответствующего человеческому достоинству положения. Они не могут делать это, не ведя борьбу против интересов буржуазии как таковой, интересов, заключающихся именно в эксплуатации рабочих. Но буржуазия защищает свои интересы всеми средствами, какие только предоставляют ей её собственность и находящаяся в её распоряжении государственная власть. Как только рабочий обнаруживает стремление освободиться от существующего положения вещей, буржуа становится его открытым врагом.

Кроме того рабочий на каждом шагу видит, что буржуазия обращается с ним, как с вещью, как со своей собственностью, и уже по одному этому он становится её врагом. Я уже показал на сотне примеров и мог бы привести их ещё столько же, что при современных отношениях рабочий может спасти своё человеческое достоинство только в ненависти к буржуазии и в возмущении против неё. А тем, что он способен так страстно протестовать против тирании имущих, английский рабочий класс обязан своему воспитанию или, вернее, отсут­ствию воспитания, равно как и значительной примеси горячей ирландской крови.

Английский рабочий — это уже не англичанин в обычном смысле, не расчётливый коммерсант, как его имущий соотечественник; чувства в нём развиты полнее, природная холод­ность северянина уравновешивается у него страстностью, которая, не встречая препятствий в своём развитии, смогла взять над ним верх. Рассудочность, которая так сильно содействовала развитию эгоистических задатков у английского буржуа, кото­рая все его страсти подчинила себялюбию и сосредоточила всю силу его чувств на одной только погоне за деньгами, у рабочего отсутствует, благодаря чему страсти у него сильные и неукротимые, как у иностранца. Английские национальные черты у рабочего уничтожены.

Если, как мы видели, рабочему не предоставлено никакого иного поприща для проявления своих человеческих чувств, кроме протеста против своего положения, то вполне естественно, что именно в этом протесте рабочий должен обнаружить свои самые привлекательные, самые благородные, самые человечные черты. Мы увидим, что вся сила, вся деятельность рабочих устремляется именно в этом направлении и что даже все их усилия приобщиться к человеческой культуре находятся с этим в непосредственной связи. Нам придётся, правда, сообщить об отдельных случаях насилия и даже грубости, но при этом никогда не надо забывать, что в Англии происходит открытая социальная война; если буржуазия заинтересована в том, чтобы лицемерно вести эту войну под покровом мира и даже филантропии, то рабочим может принести пользу только ра­зоблачение истинного положения вещей, уничтожение этого лицемерия; следовательно, даже самые насильственные враж­дебные действия рабочих против буржуазии и её слуг являются лишь откровенным, неприкрытым проявлением того, что сама буржуазия совершает по отношению к рабочим скрыто и исподтишка.

Возмущение рабочих против буржуазии стало проявляться вскоре после начала промышленного развития и прошло через различные фазы. Здесь не место подробно останавливаться на историческом значении этих фаз для развития английского народа; это составит предмет другой работы, а здесь я ограничусь лишь изложением фактов в той мере, в какой они могут понадобиться для характеристики положения английского пролетариата.

Первой, наиболее грубой и самой бесплодной формой этого возмущения было преступление. Рабочий жил в нужде и нищете и видел, что другим людям живётся лучше, чем ему. Ему было непонятно, почему именно он, делающий для общества больше, чем богатый бездельник, должен терпеть такие лишения. Нужда к тому же побеждала его традиционное уважение к собственности — он воровал. Мы видели, что с развитием промышленности растёт и преступность и что годовое число арестов находится в постоянном отношении к числу кип обрабатывае­мого хлопка.

Но рабочие скоро обнаружили, что таким путём ничего не добьёшься. Своим воровством преступники могли протестовать против существующего общественного строя лишь в одиночку, как отдельные лица; вся власть общества обрушивалась на каждого в отдельности и подавляла его чрезмерным превосходством своих сил. К тому же кража была самой примитивной, самой несознательной формой протеста и уже по одному этому не могла стать всеобщим выражением общественного мнения рабочих, хотя бы они в душе и одобряли её. Рабочий класс впервые выступил против буржуазии тогда, когда он силой воспротивился введению машин, что произошло в самом начале промышленного переворота. Так подверглись насилию первые изобретатели, Аркрайт и другие, а машины их были разбиты; позже последовало множество восстаний, вызванных введением машин, которые протекали почти в точности так, как волнения ситцепечатников в Богемии в июне 1844 г.: рабочие ломали машины и разрушали фабрики.

Но и эта форма протеста носила изолированный характер, ограничивалась отдельными местностями и была направлена лишь против одной стороны современных отношений. Едва рабочим удавалось достичь мимолётного успеха, как общественная власть всей своей тяжестью обрушивалась на вновь ставших беззащитными преступников, подвергая их всевозможным карам, а машины всё же вводились. Надо было найти новую форму протеста.

В это время подоспел закон, изданный старым дореформен­ным, олигархическим парламентом тори, закон, который позже, после того как билль о реформе узаконил антагонизм между буржуазией и пролетариатом и сделал буржуазию правящим классом, никогда не прошёл бы через палату общин. Закон этот был принят в 1824г.; он отменил все акты, ранее воспрещавшие объединение рабочих для защиты своих интересов. Рабочие получили право ассоциации — право, принадлежавшее до тех пор только аристократии и буржуазии. Тайные союзы, правда, и раньше постоянно существовали среди рабочих, но значительных результатов они никогда не могли дать. Так, например, в Шотландии, по словам Саймонса («Ремёсла и ремесленники», стр. 137 и cл.), уже в 1812г. произошла общая стачка ткачей в Глазго, подготовленная тайной ассоциацией. В 1822г. стачка повторилась, и двум рабочим, которые не пожелали примкнуть к союзу и были поэтому объявлены изменниками своему классу, плеснули в лицо серной кислотой, в результате чего они оба ослепли. Ассоциация шотландских горняков в 1818г. также была уже настолько сильна, что ей удалось провести всеобщую забастовку. Каждый член такой ассоциации давал обет верности и соблюдения тайны; имелись списки членов, кассы, отчётность и местные отделения. Но тайный характер всей деятельности задерживал развитие этих ассоциаций. Когда же рабочие в 1824г. получили право свободно объединяться, союзы эти очень быстро распространились по всей Англии и получили большое значение. Во всех отраслях труда образовались такие союзы (trades-unions), открыто стремившиеся оградить отдельных рабочих от тирании и бездушного отношения буржуазии. Они ставили себе целью: устанавливать заработную плату, вести переговоры с работодателями коллективно, как сила, регулировать заработную плату сообразно с прибылью работодателя, повышать заработную плату при удобном случае и удерживать её для каждой профессии повсюду на одинаковом уровне. Поэтому эти союзы обычно добивались от капиталистов установления ставок заработной платы, обязательных для всех, а если кто отказывался принять эти ставки, они объявляли у него стачку. Далее, путём ограничения приёма учеников союзы старались поддержать спрос на рабочих и тем удержать зара­ботную плату на известной высоте, старались по мере возмож­ности противодействовать мошенническим попыткам фабрикантов снизить заработную плату посредством введения новых машин, инструментов и т. д., и, наконец, они поддерживали денежной помощью безработных рабочих. Это делалось либо непосредственно из кассы союза, либо посредством карточки, удостоверявшей личность рабочего, с которой он переходил с места на место, получая от товарищей по профессии поддержку и указания, где легче будет найти работу. Такого рода странствия называются у рабочих the tramp, а бродячий рабочий называется tramper. Для осуществления всех этих целей союз назначает председателя и секретаря на жаловании, — так как можно ожидать, что ни один фабрикант таким людям работы не даст, — а также комитет, который собирает еженедельные взносы и наблюдает за расходованием средств в интересах союза. Когда это было возможно и оказывалось выгодным, союзы отдельных округов объединялись в федеративные союзы и устраивали через определённые промежутки времени собрания делегатов. В отдельных случаях были сделаны попытки объединить всех рабочих одной профессии в один большой союз, охватывающий всю Англию, и неоднократно — впервые в 1830 г. — пытались создать общее объединение рабочих союзов всей Англии, с тем чтобы каждая профессия сохранила свою собственную организацию. Такого рода объединения, однако, были недолговечны и даже редко когда вообще осуществлялись; только необычайный общий подъём может вызвать к жизни такое объединение и сделать его дееспособным.

Средства, которые эти союзы обычно применяют для достиже­ния своих целей, состоят в следующем. Если один или несколько предпринимателей отказываются признать установленную союзом заработную плату, к ним отправляют депутацию или им подаётся петиция (рабочие, как видите, умеют считаться с властью абсолютного самодержца-фабриканта в его маленьком государстве). Если это не помогает, союз отдаёт приказ прекратить работу, и все рабочие расходятся по домам. Эта забастовка (turn-out или strike) может быть частичной, если один или несколько фабрикантов отказываются считаться с установленной союзом заработной платой, или всеобщей, если отказываются все фабриканты в данной отрасли труда. Таковы законные средства союза — законные лишь в том случае, если забастовка объявлена после предупреждения, что бывает не всегда. Но и эти законные средства очень слабо действуют, пока есть рабочие, которые не состоят в союзе или готовы выйти из него ради минутных выгод, предложенных фабрикантами. Особенно при частичных забастовках фабриканту легко набрать рабочих из числа этих паршивых овец (так называемых knobsticks [штрейкбрехеров]) и сделать, таким образом, бесплодными усилия объединённых рабочих. Члены союза обычно пытаются воздействовать на этих knobsticks угрозами, руганью, побоями и другими средствами, короче, всячески стараются так или иначе их запугать. Те подают жалобу в суд, а так как поклонница законности, буржуазия, пока ещё держит в своих руках власть, первое же противозаконное действие, первая судебная жалоба против одного из членов организации почти каждый раз подрывает силу союза.

История этих союзов представляет собой длинный ряд пора­жений рабочих, прерываемый лишь немногими отдельными победами. Само собой понятно, что все усилия союзов не в состоянии изменить того экономического закона, согласно которому заработная плата определяется соотношением спроса и предложения на рынке труда. Поэтому союзы бессильны устранить важнейшие причины, влияющие на это соотношение. Во время торгового кризиса союзы вынуждены сами снижать ставки заработной платы, либо вовсе прекращать своё существование, а в случае значительного спроса на труд им не удаётся поднять заработную плату выше того уровня, на ко­тором она сама собой установилась бы в результате конкуренции капиталистов. Но зато союзы могут воздействовать на менее важные причины, носящие частный или местный характер. Если бы фабрикант не имел перед собой концентрированной массы рабочих, готовых к отпору, он в погоне за наживой постепенно всё более и более понижал бы заработную плату; более того, конкурентная борьба, которую ему приходится вести с другими фабрикантами, заставляла бы его это делать, и заработная плата скоро упала бы до минимума. Такого рода конкуренция фабрикантов между собой может быть при нормальных условиях ограничена сопротивлением рабочих. Каждый фабрикант знает, что любое снижение заработной платы, не продиктованное общими для него и его конкурентов условиями, вызовет стачку, которая несомненно нанесёт ему ущерб, так как, во время стачки, вложенный в его дело капитал будет лежать без движения, а его машины покроются ржавчиной. Между тем, в подобном случае ещё неизвестно, добьётся ли он снижения заработной платы, но зато хорошо известно, что если это ему удастся, конкуренты последуют его примеру, цены на вырабатываемый ими фабрикат упадут и прибыль, на которую он надеялся, опять ускользнёт из его рук. Далее, союзы, конечно, могут добиться, по окончании кризиса, более быстрого повышения заработной платы, чем это было бы без их вмешательства. Фабрикант заинтересован в том, чтобы не повышать заработной платы до тех пор, пока конкуренция других предпринимателей его к этому не принудит; между тем, при наличии союза, как только поло­жение дел на рынке улучшается, рабочие сами требуют повышения заработной платы и, пользуясь большим спросом на рабочие руки, могут нередко заставить фабриканта согласиться на это повышение посредством стачки. Но, как я уже говорил, перед лицом более значительных причин, влияющих на рынок труда, союзы бессильны. В таких случаях голод постепенно заставляет рабочих возобновить работу на любых условиях, и если это сделало хоть несколько человек, то сила союза оказывается сломленной, ибо эти несколько knobsticks, при наличии на рынке известных запасов товара, дают возможность буржуазии устранить наиболее тяжёлые последствия перерыва в производстве. Фонды союза быстро истощаются из-за большого числа нуждающихся в поддержке; лавочники в конце концов отказывают в кредите, который они предоставляли за высокие проценты, и нужда заставляет рабочих снова подчиниться игу буржуазии. Но фабриканты в своих собственных интересах, — разумеется, это стало их интересом только в силу сопротивления рабочих, — должны избегать всякого ненужного снижения заработной платы, тогда как сами рабочие воспринимают каждое снижение, даже вызванное состоянием рынка, как ухудшение своего положения, от которого они хотят по мере возможности оградить себя; поэтому-то большинство стачек кончается неблагоприятно для рабочих. Возникает вопрос, почему же рабочие объявляют стачку в таких случаях, когда бесполезность этой меры ясна для каждого? Да просто потому, что рабочий обязан протестовать против снижения заработной платы, даже против самой необходимости этого снижения, потому что он обязан заявить, что он, человек, должен не применяться к обстоятельствам, а, наоборот, приспособлять обстоятельства к себе, к человеку, потому что молчание рабочего означало бы примирение с этими обстоятельствами, признание за буржуазией права в периоды процветания торговли эксплуатировать рабочего, а во время застоя обрекать его на голодную смерть. Рабочие не могут не протестовать против этого, пока они ещё сохраняют хоть каплю человеческого достоинства, а протестуют они именно так, а не иначе потому, что они — англичане, люди практики, которые выражают свой протест действием, а не отправляются, подобно немецким теоретикам, мирно почивать, как только их протест занесён в протокол и приложен ad acta [к делу], где он будет так же мирно покоиться, как и сами протестующие. Активный протест англичанина, напротив, не остаётся без влияния: он ставит известные границы алчности буржуазии и не даёт заглохнуть возмущению рабочих против общественного и политического всемогущества имущего класса. И в то же время этот протест доказывает рабочим необходимость чего-то большего, чем только рабочие союзы и стачки, для того чтобы сломить могущество буржуазии. Но значение этих союзов и организуемых ими стачек в первую очередь состоит в том, что они представляют собой первую попытку рабочих уничтожить конкуренцию. Наличие их предполагает уже понимание того, что господство буржуазии основывается только на конкуренции рабочих между собой, т. е. на отсутствии сплочённости пролетариата, на противопоставле­нии одних рабочих другим. И именно потому, что, при всей их односторонности и ограниченности, усилия союзов направлены против конкуренции, против жизненного нерва современного социального строя, именно поэтому союзы представляют для этого строя такую опасность. Рабочий не мог бы найти более уязвимого места для нападения на буржуазию, а вместе с ней и на весь современный общественный строй. Когда конкуренция рабочих между собой прекратится, когда все рабочие примут решение не давать себя больше эксплуатировать буржуазии, царству собственности наступит конец. Заработная плата ведь только потому зависит от условий спроса и предложения, от случайного состояния рынка труда, что рабочие до сих пор позволяли обращаться с собой, как с вещью, которую можно купить и продать. Когда рабочие примут решение не терпеть дальше, чтобы их покупали и продавали, когда при определении, какова же собственно должна быть стоимость труда, рабочий будет выступать не как вещь, а как человек, обладающий не только рабочей силой, но и волей, тогда всей теперешней политической экономии и законам заработной платы наступит конец. Конечно, законы заработной платы в конечном счёте снова дали бы себя почувствовать, если бы рабочие, добившись уничтожения конкуренции между собой, на этом остановились. Но рабочие не могут на этом остановиться, не отказавшись от всего своего предшествующего движения и не восстановив опять этой самой конкуренции рабочих между собой, другими словами, они вообще этого не могут допустить. Необходимость заставит их уничтожить не часть конкуренции, а конкуренцию вообще, и они это сделают. Рабочие уже и теперь с каждым днём всё более и более начинают понимать, какой вред наносит им конкуренция, они лучше, чем буржуазия, понимают, что конкуренция имущих между собой тоже оказывает своё действие на рабочего, вызывая торговые кризисы, и что её тоже нужно устранить. А скоро они поймут, как им нужно это сделать.

Не приходится доказывать, что союзы в значительной мере содействуют усилению ненависти и озлоблению рабочих против имущего класса. Поэтому в периоды особенного возбуждения от этих союзов исходят — с ведома или без ведома руководителей — отдельные действия, которые можно объяснить только ненавистью, доведённой до отчаяния, дикой страстью, переходящей всякие границы. К такого рода действиям относятся упомянутые выше случаи ожогов серной кислотой, а также ряд других, из числа которых я здесь приведу несколько. Однажды вечером, во время сильных волнений среди рабочих в 1831г., в поле был застрелен молодой Аштон, фабрикант из Хайда близ Манчестера; убийца остался необнаруженным. Нет никакого сомнения в том, что это являлось актом мести со стороны ра­бочих. — Поджоги и попытки произвести взрывы случаются очень часто. В пятницу, 29 сентября 1843г., была сделана попытка взорвать мастерскую пил фабриканта Паджина на Говард-стрит в Шеффилде. Воспользовались для этого железной трубкой, набитой порохом и наглухо закрытой; убытки были довольно значительны. На следующий день, 30 сентября, имела место такая же попытка на фабрике ножей и напильников Иббетсона в Шейлс-Муре близ Шеффилда. Г-н Иббетсон возбудил ненависть рабочих деятельным участием в буржуазных организациях, низкой заработной платой, использованием на работе исключительно knobsticks, а также спекуляцией на законе о бедных (во время кризиса 1842г. он заставил рабочих согласиться на низкую заработную плату, сообщив попечительству о бедных имена тех, кто отказывался, и выдавая их за людей, которые могут получить работу, но не хотят и потому не за­служивают поддержки). Взрыв причинил довольно значительный ущерб, и все рабочие, приходившие на место происшествия, сожалели только о том, «что не удалось взорвать всё предприятие». — В пятницу, 6 октября 1843г., в Болтоне была сделана неудачная попытка поджечь фабрику Эйнсуэрта и Кромптона. Это была уже третья или четвёртая попытка на этой фабрике за очень короткий срок. — На заседании городского совета в Шеффилде в среду, 10 января 1844г., полицейский комиссар демонстрировал специально изготовленный для взрыва снаряд из чугуна, содержащий четыре фунта пороху, с обгорелым, но потухшим фитилём, который был обнаружен на фабрике г-на Китчена на Эрл-стрит в Шеффилде. — В воскресенье, 20 января 1844г., на лесопильном заводе Бентли и Уайта в Бери, в Ланка­шире, произошёл взрыв, вызванный заброшенным внутрь фабрики свёртком с порохом; взрыв причинил значительные повреждения. — В четверг, 1 февраля 1844г., был подожжён и сгорел дотла колёсный завод Сохо в Шеффилде. — Итого шесть случаев за четыре месяца, и все они были вызваны только озлоблением рабочих против работодателей. Что из себя представляет социальный строй, при котором такие вещи возможны, говорить не приходится. Факты эти с достаточной ясностью показывают, что в Англии социальная война объявлена и действия ведутся даже в такие благоприятные для дел периоды, как конец 1843 года. И всё же английская буржуазия никак не образумится! Но самым красноречивым фактом является процесс так называемых тугов[68] в Глазго, разбиравшийся в суде присяжных этого города с 3 по 11 января 1838 года. Из разбора дела выяснилось, что союз бумагопрядильщиков, существовавший там с 1816г., обладал редкой сплочённостью и силой. Члены его обязывались клятвой подчиняться решению большинства. Во время каждой стачки действовал тайный комитет, неизвестный огромному большинству членов союза и без каких-либо ограничений распоряжавшийся его денежными средствами. Комитет назначал премии за убийство knobsticks и ненавистных фабрикантов, а также за поджоги фабрик. Так была подожжена фабрика, на которую вместо мужчин-прядильщиков были наняты работницы, не состоявшие в союзе; мать одной из этих девушек, по имени Мак-Фёрсон, была убита, и двое убийц были переправлены в Америку на средства союза. — Уже в 1820г. один knob­stick, Мак-Куорри, был ранен выстрелом, за что стрелявший получил от союза 15 фунтов стерлингов. Позже был также ранен выстрелом некий Грехем; стрелявший получил 20 ф. ст., но был пойман и приговорён к пожизненной ссылке. Наконец, в мае 1837г. вследствие стачки произошли беспорядки на фабриках в Отбанке и Майл-Энде, причём человек десять knob­sticks подверглись насилиям; в июле того же года беспорядки ещё не затихли, и один knobstick, некий Смит, был так избит, что умер от побоев. Тогда комитет был арестован и началось следствие. Председатель и виднейшие члены комитета, обвиняемые в участии в незаконных союзах, в насилии над knobsticks и в поджоге фабрики Джемса и Фрэнсиса Вуда, были признаны виновными и приговорены к ссылке на семь лет. Что скажут на это наши добрые немцы[69]?

Имущий класс, и в особенности промышленная часть его, непосредственно соприкасающаяся с рабочими, с величайшей страстностью ратует против этих союзов и постоянно пытается доказать рабочим их бесполезность, опираясь на доводы, которые с точки зрения буржуазной политической экономии совершенно правильны, но именно поэтому в определённом отношении являются ошибочными и никак не могут повлиять на ум рабочего. Уже само усердие, проявляемое буржуазией, свидетельствует о том, что в этом деле затронуты её интересы; ведь не говоря о непосредственных убытках от стачки, положение вещей таково, что всё то, что идёт в карман фабриканта, непременно должно быть извлечено из кармана рабочего. Если бы рабочие и не знали так хорошо, что союзы ограничивают в известных пределах стремление конкурирующих между собой работодателей понизить зара­ботную плату, они уже по одному тому не отказались бы от союзов, что, сохраняя их, они наносят вред своим врагам — фабрикантам. На войне урон, нанесённый одной стороне, идёт на пользу другой, а так как рабочие находятся с фабрикантами в состоянии воины, то они в данном случае делают то же самое что делают августейшие монархи, когда вцепятся друг другу в волосы — Из всех буржуа самым ярым противником рабочих союзов является уже знакомый нам д-р Юр. Захлёбываясь от возмущения, говорит он о «тайных судилищах» бумагопрядильщиков самого мощного отряда рабочих, о судилищах, которые заявляют что могут парализовать всякого непокорного фабриканта «и таким образом разорить человека, который в течение многих лет кормил их». Юр говорит о времени, «когда изобретательная голова и всеоживляющее сердце промышленности окажутся в рабстве у беспокойных низших членов», — о ты, новоявленный Менений Агриппа! Как жаль, что английских рабочих не так легко успокоить басней, как римских плебеев! В заключение Юр рассказывает следующую милую историю. Прядильщики, выделывающие грубую пряжу на мюль-машине, тоже некогда безобразным образом злоупотребляли своей силой. Высокая заработная плата, вместо того чтобы вызвать чувство благодарности к фабриканту и стремление к умственному развитию (в науках безобидных или даже полезных для буржуазии, разумеется), часто порождала в них гордость и давала им средства для поддержания строптивого духа в стачках, которые возникали одна за другой на различных фабриках совершенно без всякой причины. Во время такого злосчастного происшествия в Хайде, Дакинфилде и окрестностях местные фабриканты, опасаясь конкуренции французов, бельгийцев и американцев, обратились к машиностроительному заводу Шарп, Робертс и К° с просьбой направить изобретат ельский талант г-на Шарпа на конструкцию автоматиче ской мюль-машины, дабы «спасти производство от горького рабства и грозящей ему гибели».

«Через несколько месяцев была создана машина, обладающая как будто разумом, чувством и пальцами опытного рабочего. Так железный человек— как рабочие прозвали эту машину — вышел по повелению Минервы из рук современного Прометея. Это было создание, призванное восстановить порядок среди промышленных классов и обеспечить за англичанами господство в промышленности. Весть об этом новом геркулесовском подвиге распространила ужас в рабочих союзах, и прежде чем это чудесное создание вышло, так сказать, из своей колыбели, оно уже задушило гидру анархии».

Далее Юр доказывает, что изобретение машины, позволяющей печатать одновременно четырьмя и пятью красками, было следствием беспорядков среди рабочих ситцепечатников, что строптивость рабочих, шлихтующих основу на ткацких фабриках, вызвала к жизни новую усовершенствованную машину для шлихтовки и приводит ещё несколько подобных случаев[70]. Тот же Юр несколько раньше выбивался из сил, доказывая на многих страницах, что введение машин выгодно для рабочих! — Впрочем, Юр не одинок; в фабричном отчёте фабрикант Ашуэрт и многие другие не упускают случая излить своё негодование на союзы рабочих. Подобно некоторым правительствам, эти премудрые буржуа приписывают все движения, которые им непонятны, влиянию зловредных агитаторов, злоумышленников, демагогов, крикунов и молодёжи. Они утверждают, что агенты этих союзов, получая жалованье от последних, заинтересованы в агитации; как будто не сама буржуазия делает необ­ходимым для союзов оплату этих агентов, раз она таких людей лишает работы!

Участившиеся в невероятной степени стачки всего лучше доказывают, как далеко зашла в Англии социальная война. Не проходит недели, почти даже дня, чтобы там или тут не воз­никла стачка, то вследствие сокращения заработной платы, то вследствие отказа повысить её, то из-за приёма на фабри­ку knobsticks, то из-за отказа устранить злоупотребления или плохие порядки, то из-за введения новых машин или из-за бесчисленного множества других причин. Конечно, эти стачки — только авангардные схватки, превращающиеся иногда и в более серьёзные битвы: они ещё ничего не решают, но они с несомненной ясностью доказывают, что решительный бой между пролетариатом и буржуазией уже близится. Стачки являются военной школой, в которой рабочие подготовляются к великой борьбе, ставшей уже неизбежной; они являются манифестацией отдельных отрядов рабочего класса, возвещающих о своём присоединении к великому рабочему дви­жению. И если просмотреть годовой комплект газеты «Northern Star», единственной газеты, сообщающей о всех движениях пролетариата, то можно убедиться, что все рабочие городов и сельских промышленных округов объединились в союзы и от времени до времени заявляют свой протест против господства буржуазии посредством всеобщей стачки. А как школа борьбы стачки незаменимы. В них проявляется своеобразное мужество англичанина. На континенте считают, что англичане, в особенности рабочие, трусливы, что они якобы неспособны совершить революцию; мнение это основано на том, что они не готовы бунтовать каждую минуту, подобно французам, что они как будто спокойно мирятся с буржуазным режимом. Но это мнение совершенно ошибочно. Английские рабочие не уступают никакой нации в мужестве, они не менее беспокойны, чем французы, но борются они иначе. Французы насквозь политичны, они борются и против социального зла на политической арене. Англичане же, считая, что политика служит лишь корыстным интересам буржуазного общества, борются не против правительства, а непосредственно против буржуазии, а эта борьба может пока что вестись с успехом лишь мирным путём. Застой в промышленности и вызванная им нищета повлекли за собой в 1834г. в Лионе восстание во имя республики, а в 1842г. в Манчестере всеобщую стачку с требованием Народной хартии и повышения заработной платы. А что для стачки тоже требуется мужество и даже большее, часто гораздо большее мужество, гораздо более смелая и твёрдая решимость, чем для восстания, — это ясно. В самом деле, для рабочего, знающего по опыту, что такое нищета, вовсе не пустяк смело идти навстречу нужде, обречь на неё жену и детей, месяцами терпеть голод и лишения, оставаясь твёрдым и непоколебимым. Сравните смерть или галеры, угрожающие французскому революционеру, с тем, что английский рабочий терпит, чтобы не подчиниться игу имущего класса, с медленной смертью от голода, с необходимостью изо дня в день смотреть на голодающую семью, с сознанием, что буржуазия когда-нибудь да отомстит тебе! Мы увидим дальше пример такого упорного, неодолимого мужества английского рабочего, уступающего силе лишь тогда, когда всякое сопротивление бесполезно и уже не имеет смысла. И именно в этой спокойной вы­держке, в этой непоколебимой решимости, ежедневно выдерживающей сотни испытаний, именно в них английский рабочий обнаруживает наиболее достойную уважения черту своего характера. Люди, которые терпят такие бедствия, чтобы сломить сопротивление одного-единственного буржуа, сумеют сломить и силу всей буржуазии. Но и помимо этого английский рабочий не раз обнаруживал достаточно мужества. Если стачка 1842 г. не имела дальнейших последствий, то это произошло отчасти потому, что буржуазия толкнула рабочих на выступление, отчасти потому, что сами рабочие не понимали ясно цели стачки и не были между собой солидарны. В других же случаях, когда дело шло об определённых социальных целях, английские рабочие не раз доказали своё мужество. Не говоря уже о восстании 1839г. в Уэльсе, во время моего пребывания в Манчестере (в мае 1843г.) там произошло настоящее сражение. На одном кирпичном заводе (Полинга и Хенфри) увеличили форму для кирпичей, не повысив заработной платы, хотя кирпичи больших размеров продавались, конечно, дороже. Рабочие, которым отказали в повышении заработной платы, оставили работу, а союз объявил фирме бойкот. С большими усилиями фирме удалось, однако, набрать рабочих в окрестных местно­стях и из числа knobsticks. Сначала союз попытался их запугать. Для охраны завода фирма наняла двенадцать чело­век отставных солдат и полицейских и вооружила их ружьями. Так как попытки запугивания не помогли, однажды, часов около десяти вечера, отряд рабочих-кирпичников в боевом по­рядке с авангардом, вооружённым ружьями, напал на завод, расположенный всего шагах в 400 от казарм, в которых стояла пехотная часть[71]. Проникнув на территорию завода и обнаружив охрану, рабочие стали стрелять, растоптали выложенные для сушки кирпичи, разбросали сложенный в кучи уже подсохший кирпич, разрушили всё, что им попалось под руку, и, проникнув в одно из зданий, поломали всю мебель и избили жену жившего там надсмотрщика. Тем временем охрана расположилась за изго­родью, под прикрытием которой можно было беспрепятственно стрелять. Нападающие были ярко освещены пылающей обжига­тельной печью, перед которой стояли, являясь прекрасной мишенью для своих противников, в то время как сами они стреляли наугад. Тем не менее перестрелка продолжалась более получаса, пока не были истрачены все заряды и не была достигнута цель нападения, т. е. не было разрушено на заводе всё, что можно было разрушить. Тогда появились войска, и рабочие отступили к Эклсу (в трёх милях от Манчестера). Неподалёку от Эклса они сделали перекличку, причём каждый вызывался по но­меру, под которым он был записан в своей секции, и потом рассеялись, правда, лишь для того, чтобы попасть в руки надвигавшейся со всех сторон полиции. Раненых, очевидно, было очень много, но стало известным лишь число тех, кто попал в руки полиции. Один рабочий был ранен тремя пулями: в бедро, в голень и в плечо, и тем не менее прошёл более четырёх миль. — Эти люди достаточно показали, что они тоже обладают революционной отвагой и не боятся пуль. Если же невооружённая масса, сама не знающая, чего она собственно хочет, запертая на рыночной площади, может быть усмирена несколькими драгунами и полицейскими, занявшими все выходы, как это случилось в 1842г., то это далеко не доказывает ещё отсутствия у неё мужества; эта масса ничего не предприняла бы и в том случае, если бы этих слуг государственной, т. е. буржуазной, власти тут не было. Там же, где народ имеет перед собой определённую цель, он обнаруживает достаточно мужества, что доказывает, например, нападение на фабрику Бёрли, которую пришлось затем отстаивать при помощи артиллерии.

Кстати несколько слов о том, как свято почитается в Англии закон. Конечно, для буржуа закон свят: ведь он является его собственным творением, издан с его согласия для защиты его личности и его интересов. Буржуа знает, что если один какой-нибудь закон и причиняет ему неудобства, то всё законодательство в целом направлено к защите его интересов, а главное, что святость закона, неприкосновенность порядка, установленного активным волеизъявлением одной части общества и пассивным — другой, является самой надёжной опорой его социального положения. Английский буржуа находит в законе, как и в своём боге, самого себя и потому закон для него свят, потому и дубинка полицейского, которая в сущности является его дубинкой, обладает такой поразительно умиротворяющей силой в его глазах. Но, конечно, не в глазах рабочего. Рабочий слишком хорошо знает, он слишком часто испытал на опыте, что закон для него — кнут, сплетённый буржуазией, и потому он прибегает к закону только в том случае, когда его к этому вынуждают. Смешно утверждать, будто английский рабочий боится полиции, когда в Манчестере каждую неделю происходят избиения полицейских, а в прошлом году была даже сделана попытка взять штурмом полицейский участок, защищенный железной дверью и толстыми ставнями. Сила полиции во время стачки 1842 г. основывалась, как уже сказано, лишь на нерешительности самих рабочих.

Поскольку рабочие не почитают закона, а лишь подчиняются ему, когда они не в силах изменить его, то вполне естественно, что они хотят, по крайней мере, внести предложения об изменении закона, что они стремятся поставить на место буржуазного закона закон пролетарский. Таким законом, предложенным пролетариатом, и является Народная хартия (people's charter), документ, по форме чисто политический и требующий реорганизации палаты общин на демократических началах. Чартизм есть концентрированная форма оппозиции против буржуазии. В деятельности союзов и в забастовках эта оппо­зиция всегда оставалась разобщённой; отдельные рабочие или группы рабочих боролись с отдельными буржуа. Если борьба принимала иногда общий характер, то большей частью независимо от намерения рабочих; в тех случаях, когда это делалось сознательно, в основе этого сознания лежал чартизм. В чартизме же против буржуазии поднимается весь рабочий класс, нападая прежде всего на её политическую власть, на ту стену законов, которой она себя окружила. Чартизм ведёт своё происхождение от демократической партии, которая развилась в 80-х годах XVIII века одновременно с пролетариатом и внутри его, приобрела силу во время французской революции и выступила после заключения мира как «радикальная» партия. Главным её центром были тогда Бирмингем и Манчестер, а раньше — Лондон. В союзе с либеральной буржуазией она вырвала у олигархов старого парламента билль о реформе и с тех пор стала всё более и более укрепляться как партия рабочая, противостоящая буржуазии. В 1835г. комитет всеобщей Лондонской ассоциации рабочих (Working Men's Association) с Уильямом Ловеттом во главе составил проект Народной хартии, заключавший в себе следующие «шесть пунктов»: 1) всеобщее избирательное право для всех совершеннолетних мужчин, находящихся в здравом уме и не совершивших никакого преступления; 2) ежегодно переизбираемый парламент; 3) вознаграждение членов парламента, чтобы и неимущий мог принять депутатские полномочия; 4) выборы путём тайной баллотировки для устранения подкупа и запугиваний со стороны буржуазии; 5) равные избирательные округа, чтобы обеспечить равномерное предста­вительство, и 6) отмена и без того чисто формального земельного ценза в 300 ф. ст. для депутатов, чтобы каждый избиратель имел также право быть избранным. — Этих шести пунктов, ко­торые все касаются только конституирования палаты общин, как они ни невинны на первый взгляд, достаточно всё же для того, чтобы смести с лица земли английскую конституцию вместе с королевой и палатой лордов. Так называемые монархический и аристократический элементы в конституции могут существовать до сих пор лишь потому, что буржуазия заинтересована в сохранении их для видимости; ведь и тот и другой элемент существуют в настоящее время только для видимости. Но когда палата общин будет иметь за собой общественное мнение всей страны, когда она будет уже выражать волю не одной только буржуазии, а всей нации, тогда она настолько завладеет всей полнотой власти, что монарх и аристократия потеряют последние следы своего ореола святости. Английский рабочий не питает уважения ни к лордам, ни к королеве, между тем как буржуазия, хотя она на деле и мало считается с их мнениями, воздаёт каждому в отдельности божеские почести. Английский чартист в политическом смысле республиканец, хотя никогда или, по крайней мере, почти никогда не употребляет этого слова; он симпатизирует республиканским партиям всех стран, но охотнее называет себя демократом. Он больше чем просто республиканец; его демократизм не ограничивается областью чистой политики.

С самого своего возникновения в 1835г. чартизм был распространён, конечно, главным образом среди рабочих, но он тогда ещё резко не отделялся от радикальной мелкой буржуазии. Радикализм рабочих шёл рука об руку с радикализмом буржуазии. Хартия была их общим лозунгом, они совместно устраивали свои ежегодные «национальные конвенты» и составляли, казалось, одну партию. Мелкая буржуазия, разочарованная результатами билля о реформе и застоем в делах в 1837—1839гг., была в то время настроена очень воинственно и кровожадно, и потому пламенная агитация чартистов была ей очень по душе. Об энергичном характере этой агитации не имеют в Германии никакого представления. К народу обращались с призывом вооружиться и даже восстать. Изготовлялись пики, как некогда во времена французской революции. В 1838г. в движении принимал участие, между прочим, некий проповедник из секты методистов, Стефенс, который произнёс перед населением Манчестера такую речь:

«Не бойтесь силы правительства, не бойтесь солдат, штыков и пушек, которые имеются у ваших угнетателей, — в ваших руках средство гораздо более мощное, чем всё это, — оружие, против которого ни штыки, ни пушки ничего поделать не могут. И этим оружием может овладеть десятилетний ребёнок. Достаточно взять несколько спичек и пучок соломы, облитой смолой! Хотел бы я посмотреть, что сделает правительство со своими сотнями тысяч солдат против этого оружия, если только его смело пустить в ход!»[72]

Но в то же время обнаружился уже тогда своеобразный социальный характер чартизма рабочих. Тот же Стефенс на собрании 200 тыс. человек на Керсолл-Муре, упомянутой уже нами «Священной горе» Манчестера, сказал следующее:

«Чартизм, друзья мои, не вопрос политический, в котором дело идёт о завоевании для вас избирательного права и пр.; чартизм — это вопрос ножа и вилки; Хартия — это значит хорошее жилище, хорошая еда и питьё, хорошая заработная плата и короткий рабочий день».

Поэтому движение против нового закона о бедных и за десятичасовой билль находилось уже и тогда в самой тесной связи с чартизмом. На всех митингах того времени выступал тори Остлер, и наряду с национальной петицией о Народной хартии, принятой в Бирмингеме, выдвигались сотни петиций об улучшении социального положения рабочих. В 1839г. агитация продолжалась не менее оживлённо, и, когда она к концу года стала несколько ослабевать, Басси, Тейлор и Фрост поспешили организовать восстание одновременно в Северной Англии, в Йоркшире и Уэльсе. Фросту пришлось начать восстание слишком рано, так как его планы были предательски раскрыты, и потому он потерпел неудачу. Организаторы восстания на Севере успели узнать о неудачном исходе попытки Фроста и во-время отсту­пили. Два месяца спустя, в январе 1840г., в Йоркшире произошло несколько так называемых полицейских мятежей (spy-out­breaks) — как, например, в Шеффилде и Брадфорде, — и затем возбуждение мало-помалу улеглось. Между тем буржуазия направила свои силы на более практичные и более выгодные для неё проекты, именно на борьбу с хлебными законами. В Манчестере образовалась ассоциация для борьбы против хлебных законов, и следствием её возникновения явилось ослабление связи между радикальной буржуазией и пролетариатом. Рабочие скоро поняли, что отмена хлебных законов принесёт им мало пользы, между тем как для буржуазии она очень выгодна, а потому буржуазии не удалось добиться от них поддержки проекта. Начался кризис 1842 года. Возобновилась такая же оживлённая агитация, как в 1839 году. На этот раз в ней принимала участие и богатая промышленная буржуазия, очень сильно страдавшая от этого кризиса. Лига против хлебных законов, как стала называться организованная манчестер­скими фабрикантами ассоциация, приняла весьма радикальный, боевой характер. Её печать и агитаторы заговорили неприкрытым революционным языком, что объяснялось между прочим и тем, что с 1841г. у власти стояла консервативная партия. Как раньше чартисты, так теперь Лига стала открыто призывать к восстанию, а рабочие, больше всех страдавшие от кризиса, тоже не оставались бездеятельными, как это показывает национальная петиция этого года, под которой стояло 3½ миллиона подписей. Одним словом, если между обеими радикальными партиями раньше было некоторое отчу­ждение, то теперь они вновь заключили союз. 15 февраля 1842г. на совместном собрании либералов и чартистов в Манчестере был составлен проект петиции с требованием как отмены хлебных законов, так и принятия Хартии; эта петиция была на следующий день одобрена обеими партиями. Весна и лето прошли под знаком бурной агитации, в обстановке растущей нищеты. Буржуазия имела твёрдое намерение воспользоваться кризисом и вызванными им нуждой и общим возбуждением, чтобы покончить с хлебными законами. Так как на этот раз у власти были тори, то буржуазия почти отказалась от дорогой её сердцу законности: она хотела революции, но руками рабочих. Она хотела заставить рабочих таскать для неё каштаны из огня и ради неё обжигать себе пальцы. Повсюду стали опять поговаривать о выдвинутом чартистами ещё в 1839 г. лозунге «священного месяца» — о всеобщей забастовке рабочих; но на этот раз не рабочие хотели бастовать, а фабриканты хотели закрыть свои фабрики, распустить рабочих по деревням и натравить их на поместья аристократии, чтобы заставить таким образом парламент и правительство тори отменить хлебные пошлины. Это, разумеется, привело бы к восстанию, но буржуазия оставалась бы в тени и могла бы спокойно ожидать резуль­татов, не компрометируя себя в случае неудачи. В конце июля в делах наступило некоторое улучшение; дальше откладывать было нельзя, и, чтобы не упустить момента, три фирмы в Стейлибридже при улучшающейся конъюнктуре (ср. торговые отчёты Манчестера и Лидса за конец июля и начало августа) вдруг снизили заработную плату; было ли это сделано по собственному побуждению или по соглашению с остальными фабрикантами, и в частности с Лигой, я решать не берусь. Две фирмы, однако, скоро отступили, а третья, фирма Уильям Бейли с братьями, осталась непреклонна; рабочим в ответ на их жалобы было заявлено, что, если это им не нравится, будет, пожалуй, лучше для них некоторое время погулять. На этот издевательский вызов рабочие ответили возгласами возмущения, покинули фабрику и прошли по городу, призывая всех рабочих к стачке. Через несколько часов все фабрики остановились, и рабочие двинулись процессией в Моттрам-Мур, чтобы там провести митинг. Это было 5 августа. А 8 августа они в числе 5 тыс. человек отправились в Аштон и Хайд, остановили все фабрики и угольные шахты и повсюду устраивали митинги, на которых говорилось, однако, не об отмене хлебных законов, как надеялась буржуазия, а «о справедливой заработной плате за справедливый рабочий день (a fair day's wages for a fair day's work)». 9 августа они двинулись на Манчестер, вошли в город, не встречая препятствий со стороны представителей власти, которые все принадлежали к либеральной партии, и остановили там все фабрики. 11 августа они пришли в Стокпорт, и здесь впервые им было оказано сопротивление, когда они штурмовали излюбленное детище буржуазии — работный дом. В тот же день в Болтоне начались всеобщая забастовка и волнения, которым власти также не препятствовали; скоро восстание рас­пространилось на все промышленные округа, и все работы, за исключением уборки хлеба и заготовки съестных припасов, были прекращены. Но и восставшие рабочие оставались спокойными. Они были втянуты в это восстание помимо своей воли: фабриканты, за исключением одного — тори Бёрли в Манчестере, — против своего обыкновения не противились забастовке. Дело началось, но рабочие не имели перед собой определённой цели. Правда, все они были согласны в том, что им незачем идти под пули ради своих фабрикантов, добивающихся отмены хлебных законов, но в остальном одни хотели проведения Народной хартии, другие, считая это преждевременным, требовали лишь восстановления заработной платы 1840 года. По этим причинам всё восстание потерпело неудачу. Будь оно с самого начала целеустремлённым, сознательным рабочим восстанием, оно несомненно увенчалось бы успехом. Но массы, выгнанные на улицу хозяевами помимо своего желания, не имея перед собой никакой определённой цели, ничего не могли сделать. Между тем буржуазия, которая и пальцем не пошевельнула для того, чтобы выполнить соглашение от 15 февраля, очень быстро поняла, что рабочие не хотят служить орудием в её руках и что непоследовательность, которую она проявила, уклонившись от «законного» пути, угрожает опасностью ей самой; поняв это, она вернулась на почву законности и перешла на сторону правительства против рабочих, которых она сама сначала подстрекала, а затем принудила к восстанию. Вместе со своими прислужниками буржуазия вступила в ряды специальных констеблей — в Манчестере в их числе были и немецкие коммерсанты, без всякой нужды парадировавшие по улицам города с дубинкой в руках и сигарой во рту; в Престоне она приказала стрелять в народ, и таким образом стихийное народное восстание вдруг оказалось перед лицом не только военной силы пра­вительства, но и всего имущего класса. Рабочие, и без того не имевшие никакой ясной цели, постепенно разошлись, и восстание окончилось без тяжёлых последствий. После этого буржуазия совершила ещё множество других подлостей; она пыталась обелить себя, высказывая отвращение к насильственным выступлениям народа, что плохо согласовывалось с революционными речами, которые она произносила весной, сваливала всю вину на чартистских «подстрекателей» и т. п., хотя сама сделала гораздо больше их, чтобы вызвать восстание; с неслыханным бесстыдством она снова стала на свою прежнюю позицию признания святости закона. Чартисты, которые почти совсем не принимали участия в подготовке восстания, которые лишь сделали то, что собиралась сделать сама буржуазия, т. е. воспользовались сложившейся обстановкой, — чартисты были привлечены к судебной ответственности и осуждены, между тем как буржуазия нисколько не пострадала и даже во время прекращения работы с выгодой смогла продать свои запасы товаров.

Результатом этого восстания было самое решительное отделение пролетариата от буржуазии. Чартисты и раньше вовсе не скрывали, что они готовы добиваться своей Хартии всеми средствами, даже путём революции. А буржуазия, которая теперь вдруг поняла, какую опасность представляет для неё всякий насильственный переворот, и слышать больше не хотела о «физической силе», желая осуществить свои цели одной лишь «моральной силой» — как будто эта последняя является чем-либо иным, кроме прямой или косвенной угрозы применения физической силы. Это был один из спорных пунктов, который; однако, впоследствии был устранён утверждением чартистов, — в такой же степени достойных доверия, как и либеральная буржуазия, — что они тоже не призывали к физической силе; Вторым и важнейшим спорным пунктом, который как раз и способствовал оформлению чартизма в его чистом виде, был вопрос о хлебных законах. В отмене этих законов была заинтересована радикальная буржуазия, но не пролетариат. Прежняя чартистская партия раскололась поэтому на две партии, политические принципы которых на словах были совершенно сходны, на деле же — совершенно различны и несовместимы. На Бирмингемской национальной конференции в январе 1843 г. представитель радикальной буржуазии, Стёрдж, предложил исключить из устава чартистской ассоциации самое название Хартии, мотивируя своё предложение тем, что название это после восстания связано с воспоминаниями о насильственных революционных действиях; связь эта, впрочем, существовала уже несколько лет и г-н Стёрдж раньше не находил нужным против неё возражать. Рабочие не пожелали отказаться от этого названия и, когда при голосовании вопроса Стёрдж потерпел неудачу, этот квакер, ставший вдруг верноподданным, покинул зал заседания в сопровождении меньшинства и организовал из радикальной буржуазии некую «Ассоциацию борьбы за полное избирательное право». Этому буржуа, недавнему якобинцу, воспоминания вдруг стали так неприятны, что даже название всеобщего избирательного права (universal suffrage) он заменил смехотворным названием: полное избирательное право (complete suffrage)! Рабочие осмеяли его и спокойно пошли дальше своим путём. С этого момента чартизм стал чисто рабочим движением, освободившимся от всяких буржуазных элементов. Органы печати, требовавшие «полного» избирательного права, — «Weekly Dispatch», «Weekly Chronicle», «Examiner» и др. — мало-помалу впали в тот же бесцветный тон, что и остальные либеральные газеты, защищали свободу торговли, нападали на десятичасовой билль и на все специально рабочие требования и вообще обнаруживали мало радикализма. Во всех конфликтах радикальная буржуазия становилась на сторону либералов против чартистов и вообще в центре своего внимания ставила вопрос о хлебных законах, который для англичан является не чем иным, как вопросом о свободной конкуренции. Благодаря этому радикальная буржуазия совершенно подпала под влияние либеральной буржуазии и играет сейчас в высшей степени жалкую роль.

Зато чартисты-рабочие с удвоенной энергией приняли участие во всех битвах пролетариата против буржуазии. Свободная конкуренция причинила рабочим столько страданий, что стала им ненавистной; её сторонники, буржуа, являются заклятыми врагами рабочих. Полная свобода конкуренции может причинить рабочим только вред. Все требования, которые они выставляли до сих пор — десятичасовой билль, защита рабочего от капиталиста, хорошая заработная плата, обеспеченное положение, отмена нового закона о бедных, — все эти требования, которые являются по меньшей мере такой же неотъемлемой частью чартизма, как и «шесть пунктов», направлены прямо против свободной кон­куренции и свободы торговли. Поэтому нет ничего удивительного в том, — вся английская буржуазия никак не может понять этого, — что рабочие ничего не хотят знать о свободной конкуренции, свободе торговли и отмене хлебных законов, что они относятся к этому последнему требованию по меньшей мере весьма равнодушно и крайне озлоблены против его защитников. Именно по этому вопросу пролетариат расходится с буржуазией, а чартизм — с радикализмом, и буржуазный рассудок не может этого понять, потому что он не может понять пролетариата.

Но в этом заключается также отличие чартистской демократии от всей прежней, политической буржуазной демократии. По существу своему чартизм есть явление социального характера. «Шесть пунктов», которые для радикального буржуа представляют всё и которые лишь в крайнем случае могли бы повлечь за собой ещё некоторые конституционные реформы, для пролетария являются только средством. «Политическая власть — наше средство, социальное благоденствие — наша цель» — таков теперь ясно выраженный лозунг чартистов. Слова о «вопросе ножа и вилки», сказанные проповедником Стефенсом, были в 1838г. истиной лишь для некоторых чартистов; в 1845 г. они стали истиной для всех. Нет больше чистых политиков среди чартистов. Правда, социализм их находится ещё в зачаточном состоянии, они ещё до сих пор видят главное средство против нищеты в разделе земли на мелкие участки (allotment-system), что уже изжило себя вследствие развития промышленности (см. «Введение»), и вообще большинство их практических предложений (охранительные мероприятия в интересах рабочих и т. д.) носит по внешности реакционный характер. Но, с одной стороны, сами предлагаемые ими мероприятия таковы, что либо они не выдержат ударов конкуренции — и тогда возобновится прежнее положение, — либо они должны привести к упразднению самой конкуренции; а с другой стороны, именно нынешнее неопределившееся положение чартизма, его отделение от чисто политической партии неизбежно должны привести к дальнейшему развитию отличительных признаков чартизма, обусловленных его социальной сущностью. Сближение его с социализмом неизбежно, в особенности, когда наступит очередной кризис, который должен последовать за теперешним оживлением в промышленности и торговле не позже 1847г.[73], но вероятно уже в будущем году, — кризис, который по силе и остроте далеко превзойдёт все предшествовавшие и заставит рабочих всё больше искать выхода из нужды в социальной, а не в политической области. Рабочие добьются своей Хартии — это само собой разумеется, но до тех пор они ещё многое уяснят себе из того, чего им можно будет добиться посредством Хартии и о чём они пока имеют ещё очень смутное представление.

Тем временем и социалистическая агитация продолжает развиваться. Об английском социализме здесь может быть речь лишь постольку, поскольку он влияет на рабочий класс. Англий­ские социалисты требуют постепенного введения общности имущества путём создания «колоний внутри страны» на 2-3 тыс. человек, которые занимались бы промышленностью и земледелием, обладали бы равными правами и получали бы одинаковое образование; английские социалисты требуют облегчения развода и учреждения разумного правительства при полной свободе мнений, а также отмены наказаний, которые должны быть заменены разумным обращением с преступниками. Таковы их практические предложения; теоретические их принципы нас здесь не интересуют. — Родоначальником английского социализма был фабрикант Оуэн. Поэтому его социализм, который по существу ставит себя выше противоположности между бур­жуазией и пролетариатом, по форме всё же относится с большой терпимостью к буржуазии и очень во многом несправедливо к пролетариату. Социалисты вполне смирны и миролюбивы; они признают существующий порядок, как он ни плох, поскольку они отрицают всякий иной путь к его изменению, кроме завоевания общественного мнения. В то же время принципы их настолько абстрактны, что в теперешней своей форме они ни­когда не смогут завоевать это общественное мнение. При этом социалисты постоянно жалуются на деморализацию низших классов, не замечают в этом разложении общественного порядка элементов прогресса и упускают из виду, что деморализация имущих классов, лицемерных и преследующих лишь свои частные интересы, во много раз хуже. Они не признают исторического развития и поэтому хотят перевести страну в коммунистическое состояние тотчас же, немедленно, а не путём дальнейшего развёртывания политической борьбы до её завершения, при котором она сама себя упразднит [sich selbst auflöst][74]. Они, правда, понимают, почему рабочий озлоблен против буржуа, но это озлобление, которое единственно и может вести рабочих вперёд, они считают бесплодным и проповедуют ещё более бесплодные в современной английской действительности филантропию и всеобщую любовь. Они признают только психологическое развитие, развитие абстрактного человека, стоящего вне всякой связи с прошлым, между тем как весь мир, а вместе с ним и каждый отдельный человек, вырос из этого прошлого. Поэтому они слишком учёны, слишком метафизичны и большого успеха не имеют. Они вербуются отчасти из среды рабочего класса, где к ним тяготеют очень немногочисленные элементы, хотя, правда, наиболее образованные и наиболее стойкие. В теперешней своей форме социализм никогда не сможет стать общим достоянием рабочего класса; для этого ему необходимо спуститься со своих высот и на некоторое время вернуться к чартистской точке зрения. Но социализм, прошедший через горнило чартизма, очищенный от своих буржуазных элементов, подлинно пролетарский социализм, который уже и теперь формируется у многих социалистов и многих чартистских вождей, являющихся почти сплошь социалистами[75], этот социализм сыграет, и очень скоро, выдающуюся роль в историческом развитии английского народа. Английский социализм, который имеет гораздо более широкую базу, чем французский коммунизм, но отстаёт от последнего в своём развитии[76], должен временно вернуться к французской точке зрения, чтобы затем пойти дальше неё. Правда, к тому времени продвинутся дальше в своём развитии и французы. Социализм является в то же время самым решительным выражением господствующего среди ра­бочих отрицательного отношения к религии и притом выраже­нием столь резким, что рабочие, у которых это отношение бессознательное, чисто практическое, часто пугаются этой резкости. Но и здесь нужда заставит рабочих отказаться от веры, кото­рая — в чём они всё более и более убеждаются — служит лишь для того, чтобы сделать их слабыми и покорными своей судьбе, послушными и преданными имущему классу, высасывающему из них все соки.

Итак, мы видим, что рабочее движение распадается на два направления: на чартистов и социалистов. Чартисты больше отстали, они менее развиты, но зато они настоящие, подлинные пролетарии, представители пролетариата. Социалисты смотрят гораздо шире, предлагают практические средства против нужды, но они по своему происхождению выходцы из буржуазии и потому не в состоянии слиться с рабочим классом. Слияние социализма с чартизмом, воспроизведение французского коммунизма применительно к английским условиям — вот что должно произойти в ближайшем будущем и частью уже началось, Лишь тогда, когда это осуществится, рабочий класс действительно станет властелином Англии; политическое и социальное развитие тем временем тоже подвинется вперёд и будет благоприятствовать этой новой зарождающейся партии, этому дальнейшему развитию чартизма.

Эти различные группы рабочих, которые то сливаются в один поток, то идут врозь, — члены союзов, чартисты и социалисты — создали на свои средства множество школ и читален для повышения интеллектуального уровня рабочих. Такие учреждения имеются при каждой социалистической, почти при каждой чартистской организации, а также при многих отдельных профессиональных союзах. Здесь дети получают чисто пролетарское воспитание, свободное от всяких влияний буржуазии, а в читальнях имеется исключительно, или почти исключительно, пролетарская пресса и книги. Эти учреждения очень опасны для буржуазии, и ей удалось уже в некоторых из них, а именно в «Mechanics' Institutions», устранить пролетарское влияние и превратить их в органы для распространения среди рабочих полезных для буржуазии знаний. Здесь преподаются естественные науки, изучение которых отвлекает рабочих от борьбы против буржуазии и может кое-кого из них натолк­нуть на изобретения, которые увеличат доходы буржуазии. Между тем для самого рабочего изучение природы в настоящее время совершенно бесполезно, потому что в большом городе, где он живёт, и при большой продолжительности рабочего дня он природы-то никогда и не видит. Здесь проповедуется политическая экономия, кумиром которой является свободная конкуренция; из этой науки рабочий может сделать лишь тот единственный вывод, что самое разумное для него — в тихом сми­рении умереть с голоду. Здесь всё учит смирению, податливости и приспособлению к господствующей политике и религии, так что рабочий слышит только проповедь повиновения, пассивности и покорности своей судьбе. Естественно, что рабочая масса знать не хочет этих школ; она идёт в пролетарские читальни, занимается обсуждением вопросов, непосредственно затрагивающих её собственные интересы. И тогда самодовольная буржуазия изрекает своё Dixi et salvavi[77] и с презрением отворачивается от класса, который «предпочитает солидному образованию неистовые выкрики злостных демагогов». Впрочем, рабочие ценят также и «солидное образование», когда оно им преподносится без примеси корыстной мудрости буржуазии; это доказывает множество лекций на естественно-научные, художественные и политико-экономические темы, которые постоянно читаются во всех пролетарских учреждениях, в особенности социалистических, и очень хорошо посещаются. Мне нередко случалось встречать рабочих в изношенных плисовых куртках, которые обнаруживали больше знаний по геологии, астрономии и другим предметам, чем иной образованный буржуа в Германии. Каких успехов английскому пролетариату удалось достигнуть в деле приобретения самостоятельного образования, показывает особенно тот факт, что наиболее выдающиеся произведения новейшей философии, политической литературы и поэзии читаются почти исключительно рабочими. Буржуа — раб существующего социального строя и связанных с ним предрассудков; он пугливо отмахивается и открещивается от всего того, что действительно знаменует собой прогресс; пролетарий же смотрит на всё это открытыми глазами и изучает с наслаждением и успешно. В этом отношении социалисты очень много сделали для просвещения пролетариата; они перевели французских материалистов, Гельвеция, Гольбаха, Дидро и т. д., и распространили их в дешёвых изданиях вместе с лучшими произведениями английских авторов. «Жизнь Иисуса» Штрауса и «Собственность» Прудона тоже имеют хождение только среди пролетариев. Шелли, гениальный пророк Шелли, и Байрон со своей страстностью и горькой сатирой на современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих; буржуа держит у себя только так называемые «семейные издания», выхолощенные и приспособленные к современной лицемерной морали. — Произведения двух крупнейших практических философов новейшего времени, Бентама и Годвина, особенно последнего, также являются почти исключительно достоянием пролетариата. Если среди радикальной буржуазии и существуют последователи Бентама, то ведь только проле­тариату и социалистам удалось, отталкиваясь от него, шагнуть вперёд. На этих основах пролетариат создал свою собственную литературу, состоящую большей частью из периодических изданий и брошюр и по содержанию своему далеко превосходящую всю литературу буржуазии. Но к этому мы вернёмся в другой раз.

Необходимо сделать ещё одно замечание. Ядро рабочего движения составляют фабричные рабочие и среди них главным образом рабочие хлопчатобумажных фабрик. Ланкашир, в осо­бенности Манчестер, является местонахождением сильнейших рабочих союзов, центром чартизма, пунктом, где насчитывается больше всего социалистов. Чем глубже фабричная система проникает в какую-нибудь отрасль труда, тем больше рабочие этой отрасли вовлекаются в движение. Чем больше обостряется антагонизм между рабочими и капиталистами, тем больше развивается, тем больше проясняется в рабочем пролетарское сознание. Мелкие мастера Бирмингема, хотя тоже страдают от кризисов, всё же занимают злосчастное промежуточное положение между пролетарским чартизмом и радикализмом лавочников. В общем же все промышленные рабочие вовлечены в ту или иную форму борьбы против капитала и буржуазии. Все они сходятся на том, что они «working men» [«рабочие»] — звание, которым они гордятся и которое служит обычным обращением на собраниях чартистов, — что они составляют самостоятельный класс с собственными интересами и принципами, с собственным мировоззрением, класс, противоположный всем имущим классам, и в то же время класс, на котором зиждется вся сила нации и её способность к дальнейшему развитию.