MIA главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции |  Лукач архив

Лев Толстой, Немецкая Культура и Фашизм^[4]

Георг Лукач

Оригинал находится на странице http://mesotes.narod.ru/Luc-text.htm
Последнее обновление Март 2011г.

Цивилизованный мир с отвращением и гневом узнал о том, как гитлеровские бандиты изгадили, испоганили и разрушили Ясную Поляну.

Варварские опустошения, циничная жестокость, извра­щенное копание в грязи, осквернение всех культурных ценностей человеческого прогресса — все это перестало уже удивлять в войне, которую ведет Гитлер против свободы и цивилизации. Невообразимые святотатства, до которых не могла бы дойти самая разнузданная фантазия, стали для гитлеровских бандитов будничным явлением. Но несмотря на все это нагромождение жестокостей, осквернение жилища и места творчества Толстого явля­ется и в этой войне необычайным событием. Мрачным светом озаряет оно обезображенное лицо некогда культурного народа; как молния, освещает оно ту огромную опасность, которая грозила бы всему человечеству в случае даже временной победы Гитлера. Оно показывает, какие колоссальные задачи культурного и морального восстановления неизбежно возникнут после войны перед многими народами и, в первую очередь, перед немецким,— восстановления, необходимого для того, чтоб, культурный уровень человечества не упал до варварства, чтобы оказалось возможным сохранение и дальнейшее развитие культуры.

Ясная Поляна — это больше, чем место воспоминаний о знаменитом писателе. Больше — потому, что Лев Тол­стой был не просто значительным деятелем литературы. Он был одним из немногих великих, воскресивших вечные формы искусства и одновременно обновивших лите­ратуру в период, когда ей угрожало отчуждение от общества и упадочные влияния.

Широкая и бодряще глубокая форма большого эпоса была счастливо создана на заре нашей истории творче­ством Гомера. Его непревзойденная образность, его чарующеясная пластичность, его простая и все же бесконечно глубокая человечность определили все развитие евро­пейского искусства и вели его к всё новым и новым высотам. Эта первая и высочайшая вершина развития искусства основывается на том, что эпос Гомера, именно в законченности своих форм, выходит за пределы искусства в узком смысле слова. Он непосредственно будит, захватывает и мобилизует те силы человека, из которых при счастливых обстоятельствах может возникнуть высокое искусство одновременно потрясающее, возбуждающее и возвышающее, приводящее к пониманию законов жизни, к сильному и бодрому разрешению ее проблем.

Каковы же эти силы, пробуждающиеся благодаря высокому искусству?

Человечество собственными усилиями, собственным трудом возвысилось от первобытного полуживотного состояния до современной культуры. Собственными усилиями, т. е. путем внутреннего перерождения, посредством укрощения и преобразования своих первоначальных инстинктов, — оно поднялось до постановки таких задач, которые и не снились первобытному человеку.

Человечество совершило этот процесс перерождения, даже не осознав его внутренней механики и динамики. Поэтому силы гармонии и прогресса представляются большинству люден досоциалистических общественных формаций потусторонними, неземными. В действительности же — это силы, присущие самому человеку. Но лишь современная история, философия и экономика (Гегель и по-настоящему — Маркс) открыли эти связи и тем самым низвели истинные силы гуманизма с небес на землю, сделали их подлинной собственностью человека.

Но подлинное искусство предвосхитило здесь развитие человеческого знания. Передавая в образах процесс со­вершенствования человека, оно сумело возвыситься над многими ложными представлениями о сущности этого процесса. В силу того, что настоящее искусство показывает жизнь во всей ее сложности, во всей ее широте и глубине, ее движение вперед в борьбе со всеми препятствующими и тормозящими тенденциями,— в его произ­ведениях возникает правдивое и подвижное отражение становления человека.

Итак, высшее совершенство искусства — в умении показать движущие силы истории одновременно как «надземные» (т. е. не могущие быть выведенными из повседнев­ного опыта наших инстинктов) и как имманентные человеку (т. е. вытекающие из его внутреннего существа, из его деятельности во внешнем мире, из его работы над самим собой), как силы, собственно делающие его чело­веком как таковым. В то время как высокое искусство делает таинственное познаваемым, в то время как оно придает скрытым законам жизни неожиданную осязаемость и конкретность, - оно создает атмосферу той неподражае­мой бодрости, которой мы восхищаемся и которую любим в эпосе Гомера.

Искусство — и в первую очередь на его заре Гомер,— воссоздает важнейший жизненный процесс человека — его становление самим собой. Тем самым оно выражает не­поколебимую веру человека в неотвратимость этого процесса поступательного гуманистического развития. Эта вера не противостоит как абстрактное чувство чуждому и бездушному внешнему миру, она выступает как принцип построения многостороннего и законченного мира образов; она освещает темнейшие глубины человеческих страстей. Утверждая веру в прогресс, искусство уничтожает все уродливое, низменное, животное,- но не путем голого, отвлеченного отрицания; посредством внутренней диалектики событий оно показывает, что стремление к самоста­новлению, самоутверждению человека, несмотря на все препятствия, непреодолимо. И так как эта вера большого искусства является его ведущим, формирующим принципом, она в процессе творчества вырастает в высшую реальность, в фактическое осуществление.

Такая вера — в той или иной ее форме — лежит в ос­нове каждого великого произведения. У Гомера она выступает с особенной свежестью и наивностью, с первобытной силой только что созревшего рода, воспринимающего победу света над мраком радостно-само­уверенно, почти как полудетскую игру, как юношескую тренировку в овладении оружием; поэтому формы ее проявления чисты, легко обозримы и, при всем их неисчерпаемом богатстве, — прозрачны, просты. Поэтому воздействие гомеровского эпоса на людей— даже когда он описывает мрачные события — легко, бодро, окрыляюще.

Недосягаемая красота великого эпоса ваших предков делает невозможным простое подражание ему. Никакое исследование формы Гомера не может приблизить людей другой эпохи к этому бодрому и непосредственному со­вершенству. И все-таки в ходе развития человечества у гомеровского эпоса были достойные последователи. Но они основывались на совершенно других как внешних, формальных, так и внутренних моментах; родственность их Гомеру заключается лишь в основных человеческих принципах завершенности формы, в идейном и художественном обращении к действительным принципам станов­ления человеческой личности, гуманизации человечества.

Становление человека ли на одной ступени не являлось закопченным процессом. Человечество проделало много стадий развития; многие животные черты в себе оно пре­одолело и переключило на человеческие. И все-таки ве­ликая борьба высшего и низшего, человека и зверя, всегда велась заново почти и каждом индивидууме, велась в каждом поколении, в каждом обществе. И подлинное искусство увековечивало каждый данной этап этой борьбы. Искусство всегда актуально в высоком смысле этого слова, ибо как в содержании, так и в форме оно исходит из понятий «сегодня», «здесь», «сейчас», — и, отражая, увековечивает грозящую каждый раз опасность и ее преодоление, отражает действие глубинных сил человечества, и тем самым, сгущая и закрепляя их в образах, обеспечивает долгую жизнь. Таким образом великий писатель — не тот, кто владеет совершенством формы во внешнем техническом смысле, — а тот, кто с наибольшей глубиной анализа вскрывает грозящую людям опасность, кто с наибольшим ясновидением находит спасительные силы, кто с наибольшей гармонической уверенностью познает человеческий характер, указывая каждому человеку на доступный для него путь к участию в борьбе и победе.

Поэтому лишь великие люди, если они одновременно и большие художники, могут подобным образом обновлять литературу и одновременно возвращать ее к ее истокам. Только они могут переживать проблемы своего времени таким образом и так глубоко, что создаваемая ими картина приобретает бодрое величие, яркую и пластичную глубину; только такие художники создают — и то очень редко — произведения, в которых снова сияет ясное небо гомеровского мира, окрашенное в цвета их дней — меняющиеся цвета исторической актуальности.

Такой мир создал Лев Толстой, и в силу этого он стал — и не только в художественном отношении — об­разцом и воспитателем для лучших писателей мира, освободителем культурных сил последних трех четвертей столетия. Каждый мыслящий и нравственный современный человек чувствует, что без Толстого он был бы другим — был бы меньше, беднее. Благодарность миллионов за это благодетельно преображающее искусство сделала Ясную Поляну святыней для всего культурного человечества, нашим Стратфордом-на-Авоне, новым Веймаром, - таким же символом величия, таким же алтарем поклонения, каким является место рождения Шекспира и место деятельности Гете.

Эта обновляющая сила поэзии Толстого, пожалуй, нигде на Западе не чувствовалась так сильно, как в Германии, и быть может, нет страны, где лучшие и наиболее передовые люди так сознавали бы это влияние творчества Толстого, как именно там.

Начало мирового влияния Толстого застало немецкую культуру и литературу в периоде глубочайшего падения. После победы над Францией в 1870—1871 году Германия находилась я состояния возбужденного, хвастливого вырождены, которое проявлялось в литературе в форме пышного или сентиментального, но, во всяком случае, бездушного и никчемного эпигонства. Когда в восьми­десятых годах прошлого столетия сознательная часть молодежи начала восставать против этого упадка, — влияние Толстого на немецкую литературу стало решающим.

Золя и Ибсен, Лев Толстой —
Мир целый в этих именах.

так писал талантливый молодой поэт того времени Арно Гольц.

Не случайно одним из первых спектаклей берлинской «Фрейе Бюне», театра, утвердившего в широких кругах победу нового направления, была „Власть тьмы" Толстого.

В первом произведении Гергарда Гауптмана, крупнейшего дарования немецкого натурализма, — «Перед восходом солнца», — лучше всего видны и размеры, и гра­ницы влияния Толстого на немецкую литературу этого периода. Молодое поколение немецких натуралистов научилось у Толстого неустрашимой любви к правде в изображении повседневной жизни, мужественному умению не отступать перед изображением самых страшных событий. Но «литературная революция» в Германии не заметила ни глубины толстовского мировоззрения, ни его классически законченной формы.

В Германии 80-х и 90-х годов Толстого наряду с Золя и Ибсеном воспринимали и почитали как учителя в деле обновления немецкой литературы, как поборника принципа правдивости искусства. Но литературная судьба этого созвездия была очень различна, По мере преодо­ления натурализма и роста тенденций к более углублен­ному изображению личности слава и влияние Золя в Германии начала бледнеть. А в начале XX столетия Ибсен тоже уже далеко не пользовался той любовью, как за десять лет до того. Зато популярность Толстого быстро росла среди смены различнейших литературных «измов». Все увеличивалось понимание глубины воссозданного им человеческого мира и эпического совершенства его образов.

Гергард Гауптман, — чье последующее предательство его собственных идей и дела его жизни не может зачеркнуть литературно-исторического значения первого периода его творчества, — снова становится барометром этого изменения литературной атмосферы. Мы уже кратко упомянули о влиянии Толстого на его первое литературное произведение. Позже это влияние было менее непосредственным, и по существу, и филологически труднее доказуемым.

Но несомненно, что в его лучших произведениях, - от «Ганнеле» до «Михаэля Крамера» или «Розы Бернд»,— с неожиданной силой звучит широкое, горячее сочувствие к жертвам современной цивилизации. Так Гергард Гауптман преодолевает узость натурализма и идет путями, предназначенными для современной литературы Львом Толстым.

Гауптман рисует в этих произведениях «отверженных» капиталистической цивилизации. Пусть это будет забитый, загнанный до смерти внебрачный ребенок Ганнеле, пусть это будет погубленная похотью бессовестных мужчин девушка-сирота Роза Бернд, или внешне искалеченный, внутренне неустойчивый, сам себя уничтожающий худож­ник — сын Михаэля Крамера: повсюду у Гауптмана с острым реализмом рисуется грубость, жестокость, бесчеловечность капиталистического мира, и повсюду пока­зывается существующее даже в погибших людях, иногда скрытое, часто внешне искаженное зерно настоящей человечности.

Мы не можем здесь ставить своей задачей даже бегло охарактеризовать историческое развитие влияния Толстого на немецкую литературу. С одной стороны, достаточно установить, что отход от натурализма, растущая борьба за психологически верное, углубленное изображение человека, за эпические формы искусства шли в значительной мере под влиянием Толстого. В то время как в восьмидесятых годах, как мы видели, немецкие писатели ставили рядом Толстого и Золя, - несколько десятилетий спустя Томас Манн подчеркивает контраст между нестоящим одушевленным эпосом и натурализмом у того и у другого, противопоставляя «Нана» и «Анну Каренину».

Но влияние Толстого в Германии было далеко не только литературным. Стимул к развитию, который Толстой дал духовной культуре Германии, был непосредственнее, шире, глубже. Как молодой Гете со своей сестрой потихоньку читал Клопштока, как несколько десятилетий спустя молодежь всего мира (в том числе молодой лейтенант Наполеон Бонапарт) проглатывала «Вертера» - так на рубеже XIX и XX столетий все одаренные юноши читали под партой произведения Толстого. По­всюду, где немецкая литература стремилась к новому величию и совершенству, — чувствовалось далеко выходящее за пределы артистического подражания, духовно-моральное и духовно-художественное влияние Толстого. Пусть это влияние сказывалось иногда в несколько искаженном виде, как, например, в теории непротивлении у некоторых немецких экспрессионистов, все же оно было одним из источников пробуждающегося воинствующего гуманизма в Германии.

Этот гуманизм — гордость и надежда тех, кто и при гитлеровской тирании, при нынешнем ужасном опустоше­нии и самоистязании Германии все еще верит в возмож­ность будущего для немецкого народа, — и по внутрен­ним мотивам и по своей непосредственной форме — не очень видимо связан с Толстым. Тем теснее действительно идущие вглубь связи. Это относится в первую очередь к толстовскому духу поэтического демократизма, неотделимо связывающего истинно высокое искусство с настоящей народностью, — демократизма, который ищет и находит источники подлинного высокого искусства в душевных потребностях, моральных страданиях и радостях народа и потому резко противостоит чванной самоуверенности упадочных буржуазных художников.

Уже Томас Манн признал, что именно здесь кроются источники большого искусства, выходящего за пределы современной империалистической проблематики. В новелле «Тонио Kpeгep» он самокритически изобразил отношение современного буржуазного писателя к жизни (т. е. к обществу и народу). Остро ощущая трагическую раздвоенность, трагическую противоположность искусства и жизни на Западе, Тонио Крегер и с ним Томас манн с глубоким уважением отзываются о «святой литературе» России – страны, где писатели сохранили связь с народом.

Творчество всей жизни Томаса Манна свидетельствует о том, что в первую очередь он имел здесь в виду Толстого. Но тут – уже совершенно другая связь, качественно другое влияние, чем было у Гергарда Гауптмана. На Томаса Манна не влияют ни отдельные частности, ни эмоциональные вершины толстовского творчества. Он продолжает линию Толстого ( и вместе с ним – линию лучших писателей новой русской и скандинавской литературы), исходя из той «диалектики души», т. е. диалектического изображения процесса становления человека, которое Чернышевский отметил и которым восхищался уже в первых произведениях Толстого, в 50-х годах.

Чернышевский находил, что по сравнению с динамичной взволнованностью душевной жизни героев Толстого создания лучших писателей прошлого поколения кажутся застывшими, неподвижными. Более позднее развитие европейской литературы подтвердило этот анализ. Но в то время как стремление зафиксировать ежеминутные душевные движения людей вызвало у большинства современных писателей разложение эпической формы, — Толстому удалось на этой основе достигнуть нового простого и монументального величия. Стремление поэтически объединить эти обе, кажущиеся противоречивыми, но фактически заранее предопределенные дли гармонии тенденции —основная черта эпических произведений Томаса Манна от «Буденброкков» до «Лотты в Веймаре». Это объединение — а с ним и вершина нового немецкого повествовательного искусства — было бы невозможно без Толстого.

Но Томас Манн изучал не только Толстого-писателя. Он хорошо знал, что такое высокое искусство не может быть создано писателем в узком смысле слова. Он ясно видел, что Толстой - всеобъемлющая человеческая фигура, у которой художественное совершенство вытекает из общественно-человеческой универсальности. Сопоставив в обстоятельном очерке Толстого и Гете, чтобы одновре­менно выявить их родственность и их противополож­ность,— Томас Манн создал для Германии основу, на которой может быть понято общечеловеческое значение Толстого.

В своих эпических произведениях Томас Майн — вслед за Толстым — обнажает все кровоточащие язвы эпохи. И все-таки — опять-таки в новой и своеобразной форме — его эпос обладает той старо-новой бодростью, о которой мы уже говорили. Эта бодрость не имеет ничего общего с са­моотстранением от проблем современности, которое делает столь отталкивающей псевдогармонию эпигонствующих писателей. Эта бодрость знаменует конечное торжество гуманности над всеми вечно ей угрожающими, темными силами социально обусловленных зверских начал. Эта бодрость основывается на чувстве уверенности, что в конце концов должны победить принципы человечности; и она образно передает читателю это чувство уверенности.

Поэтому она — источник настоящего искусства и поэтому ее влияние простирается намного дальше области искусства. В то время как в подобных произведениях победа принципов гуманности над темными силами достигается собственными силами формирующегося человека, — в них даже при мрачной тематике возникает реально обоснованная вера в развитие человечества, которая творчески отражается в бодрых и пластических линиях эпического повествования.

Этот триумф человечности выражается в возвышении мысли над всем мелким, низким, животным. Поэт Иоганнес Бехер, озаглавивший свой последний сборник стихов, так же как одно из лучших стихотворений этого сборника, — «Высокое небо над нолем битвы», — тем самым своеобразно отдал долг благодарности немецкой литературы Льву Толстому. В переживании Андрея Болконского на поле битвы под Аустерлицем, во внезапном взлете заблудшей души от ужасов и смерти — к пониманию истинных человеческих взаимоотношений,— отразилось своеобразие искусства Толстого, его место в развитии современной литературы.

Такое отношение борющихся немецких антифашистов к личности и творчеству Льва Толстого выражает глубокое чувство благодарности, испытываемое лучшей частью немецкого народа. Оно объясняет, почему Ясная Поляна для каждого мыслящего немца обладает той же символической ценностью, что и Стратфорд-на-Авоне или Веймар.

Чудовищные преступления гитлеровских банд в Ясной Поляне совершены существами из совсем иного мира. Тот, кто ценит былую немецкую культуру,— понимает, что эти злодейства глубоко чужды духу лучших людей немецкой интеллигенции.

И все-таки эти бесчинства — не случайность, а ужас­ное, но неизбежное следствие того пути, по которому шла Германия в последнее десятилетие.

Мы недооценили бы опасность фашизма, если стали бы останавливать наш возмущенный взгляд лишь на отдельных частностях, не видя, что весь его коричневый ужас является единой и во всей своей бесчеловечности последовательной системой. Это — разрушение всех цен­ностей, созданных до сих пор человеческой культурой. Весь кошмар фашизма — не в том, то он обрекает на смерть миллионы людей, не в том, что он физически уничтожает отдельные великие достижения культуры, произведения, памятники и т. д.; он — в первую очередь в том, что всякая этика, которой себя укрощал человек и течение тысячелетий, благодаря которой он собствен­ными силами превратился из животного и полуживотного и человека, в современном Германии систематически уничтожается для того, чтобы возникло новое, незнающее моральных уз полуживотное, которое, обладая современ­ной техникой, отбросит человечество к новому состоянию общего варварства и зверства.

К этому направлена не только военная практика фашизма, но и вся его политика, его «философия», его «мировоззрение». Так называемые мыслители, помогшие подготоовить фашизм, Альфред Боймлер, Людвиг Клагес и др., попытались обработать историю, психологию, антропологию и мораль в духе тезиса, будто темные подсо­знательные, оставшиеся от первобытного состояния инстинкты («хтонические принципы», говорят они, пользуясь заимствованной у Бахофена, но искаженной терминологией), составляют действительную сущность человека и будто победа ясной гармонии и гуманизма в Греции (на их языке победа «аполлонического начала») — была несча­стьем дли людей. Эту «философию» Гитлер применяет в политической практике, когда открыто заявляет, что совесть должна быть изъята из общественной практики как унижающий и тормозящий принцип.

Все великие ведущие люди в человеческой истории боролись за мировоззрение, призывающее человека собственными силами подавлять в себе все злое и животное и именно в этой борьбе развивать в себе силы, стремящиеся ввысь, к организованной деятельности. В ряду великих людей, шедших в этом направлении, в ряду Микеланджело, Шекспира, Гете и Бетховена стоит и Лев Толстой.

Не столь уж существенно, что Толстой в старости иногда неправильно критиковал Шекспира и Гете. В кардинальных вопросах жизни он глубоко родственен им. Как автор этих строк пытался показать в одной из своих работ о Толстом, - и в критических замечаниях Толстого об искусстве выражается его новый, современный, плебейский гуманиз, делающий его равноценным братом этих великих людей. Ибо толстовская критика культурного развития Европы со времен Возрождения – даже если ее аргументация часто одностороння и неверна - не что иное, как бурно нетерпеливое стремление к такому состоянию общества, при котором будет совершенно утрачен современный разрыв между народом и культурой, между народом и высшими достижениями искусства.

Гитлеровский фашизм по самой своей сущности является смертельным врагом подобных устремлений. Он может существовать лишь постольку, поскольку в человеке развязаны зверские инстинкты: он превращает это развязывание в всеобъемлющий принцип всей своей политики и педагогики. Когда в начале господства Гитлера специаль­но назначенный в берлинский университет профессор «политической педагогики» Альфред Боймлер заявил, что главной его задачей является борьба против немецкого гуманизма, — в этой речи уже был виден тот смрадный дым, который впоследствии окутал Ясную Поляну. Когда фашистские историки литературы стали вычеркивать из немецкой литературы Лессинга и Гейне, то уже этим они начертали контуры той конюшни, в которую гитлеровцы потом превратили рабочую комнату Толстого. Когда так называемые ученые фашизма, «реально-политически» считаясь с тем, что простым приказом фюрера нельзя уничтожить Шиллера, Гельдерлина или Готфрида Келлера, — попытались превратить этих литературных героев человеческого прогресса в неудачливых предтеч фашизма, — то в подобных статьях и книгах уже просту­пали те порнографические надписи, которыми впоследствии были осквернены стены Ясной Поляны.

Да, фашизм — это система, и «научные» статьи гитлеровцев являются таким же антикультурным бесчинством, рождаются из того же источника животной античеловечности, что и их надругательства над культурой на фронте и в тылу в нынешней войне.

Да, фашизм — система. Фельдмаршал Ренхенау издал 10 октября 1941 года приказ по армии, в котором сказано: «Основной целью похода... является... искоренение азиатского влияния на европейскую культуру... Все... являющееся символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения».

Так фашистские «ученые», «политики» и «полководцы» вместе работают над созданием единого царства законченного варварства.

Ясная Поляна всегда была символом того величия, на какое способен человеческий дух. Оскверненная Ясная Поляна — сигнал той опасности, которая грозит погубить все завоевании человеческой цивилизации и в то же время — призыв, обращенный, ко всем друзьям культуры: оказать беспощадное сопротивление фашистским громилам, избавить от них землю — раз и навсегда!